Книга Одиночеств - Страница 28

На всякий случай замечу, что никакой ручной клади, кроме маленького торта для шаманов, у нас при себе не было.

— Ну, может быть, все-таки можно как-то в подъезд зайти? — спрашиваем.

— Конечно, — невозмутимо говорит человек. — Вот же дверь. Неужели не видите?!

Отступил в сторону, дал нам пройти все в ту же узкую дверь. Сам пошел следом. Мне это понравилось, но не очень.

В вестибюле подъезда навстречу нам выскочила Одноглазая Старуха в Тельняшке.

Она правда была в тельняшке. Из-под тельняшки виднелся розовый халат.

Старуха была не то просто пьяна, не то в экстатическом состоянии. Я в старухах плохо разбираюсь, поэтому точно сказать не могу.

Она заступила нам дорогу и спросила нечеловеческим голосом:

— Куды, бляди, нах?

Впереди была одноглазая старуха, позади топтался Черный Человек-джинн. Позади, к слову, еще и Москва была, так что отступать было совсем уж некуда. Поэтому мы храбро сказали:

— Мы на самый верх.

— А, к художникам? — внезапно умилилась старуха. — К художникам можно. Только чтобы через два часа все ушли, бляди, нах!

Мы пообещали, что все бляди через два часа уйдут нах. Старуха отступила.

— И не балуйтесь там! — выкрикнула она нам вслед. — А то я милицию вызову, нах!

Мы устрашились и пообещали не баловаться.

Пошли наверх. Черный Человек пошел следом. Он тактично держал расстояние в половину лестничного пролета.

На последнем, седьмом (или восьмом, если считать не по-французски, а по-человечески) этаже нас ждал сибирский шаман Миша.

— Миша, — спросили мы, — кто этот человек, который сзади идет?

— Какой человек? — удивился Миша. — Нет там никого.

Обернулись. Действительно нет.

— А что за старуха буйная одноглазая внизу? — спрашиваем. — Неужто консьержка?

— Консьержка у нас есть, — говорит Миша. — Но она не одноглазая. И не буйная совсем. Сейчас уже спит, наверное.

Мы покивали. Но на всякий случай не баловались. И через два часа ушли нах, как и было велено.

И, в общем, когда мы стояли на светофоре на Баррикадной, и дорогу переходила девушка с лицом, выкрашенным синей краской, мы уже совсем не удивились.

Эта книга посвящается Мите,

который целый месяц не мог дождаться от меня трех с половиной строчек так называемой «официальной биографии».

Загвоздка была в том, что у меня нет никакой биографии.

Есть какой-то набор слов, который положено писать в определенных случаях. Такое позитивное вполне вранье.

Набор слов есть, а биографии нет.

Я, правда, живу так, словно мне от роду один день — всегда один день.

Ну, я стараюсь так.

Иногда, конечно, срываюсь, живу неправильной жизнью, и тогда мне может быть от роду неделя, а то даже и год — но это уж совсем кранты тогда. В таких случаях приходится принимать радикальные меры.

И вот надо отсылать биографию, а я ее записать не могу. Слова не складываются в предложения. И нехорошо становится в процессе.

От биографии, между прочим, умирают.

А вы не знали?

Эта книга посвящается моему папе,

который умел готовить абрикотин — домашнюю абрикосовую наливку, самый вкусный алкогольствующий напиток, который мне когда-либо доводилось пробовать.

Мой папа готовил его из жарделек, — не знаю, правильно ли употребляю это слово, но у меня дома его именно так произносили. Это, если кто не знает, такой недоокультуренный сорт, очень мелкие абрикосы. Они долго остаются твердыми и безвкусными. Нужно ждать, чтобы эти плоды зла перезрели, наполнились медовой гнильцой — в таком состоянии прочие фрукты уже выбрасывать нужно, а жардельки как раз можно начинать есть.

В городе О., надо понимать, этого добра полно. Абрикосовые деревья растут прямо во дворах, ютятся между хрущевскими пятиэтажками и панельными высотками. У нас во дворе как раз и было такое дерево. Очень старый огромный абрикосище.

Папа собирал то, что нападало, каждый день, по дороге с работы. Конкурентов у него не было: соседи от жарделек носы воротили. Но папа мой был храбрый охотник и собиратель, настоящий первобытный человек. Мимо съедобного пройти не мог. Он и меня так воспитал, но я все же обычно держу себя в руках, а он давал волю здоровым инстинктам.

Дома он складывал добычу в десятилитровую бутыль. Положит туда абрикосы (разломив пополам и вынув косточку), добавит сахару, горлышко марлей завяжет — и на солнце. На следующий день — еще слой положит, и так до победного конца. Бутыль наполнялась дней за пять, потом рядом на подоконнике ставили еще одну, и еще. Дворовой абрикос был зверюга: три-четыре бутыли божественного нектара мы от него получали. А в хороший год и больше.

Потом мы с папой разъехались, но пару раз за лето мне доводилось отведать абрикотину у него в гостях: в папином новом дворе тоже росли абрикосовые деревья. Впрочем, они, как было сказано выше, почти везде росли.

Мне папа, ясное дело, свое тайное знание передал, и несколько июлей кряду у меня на подоконнике появлялись бутыли с дивным оранжевым содержимым. Век их был короток: не всякой наливке давали набрать градус, порой так выжирали, не пьянея, но сыто щурясь от почти непереносимого орального счастья.

А вот из тех абрикосов, которые продаются в Москве, нектара не сделаешь, разве брагу какую мутную. В этом смысле москвичи, конечно, прокляты. И не только москвичи.

Эта книга посвящается Яне,

которая на руки мне глядела, карты раскладывала, жидкий воск в чашку лила и почти официально подтвердила, что у меня, и правда, девять жизней. Почти как у кошки.