Книга Одиночеств - Страница 30

Событие это было скорее телесное, чем умственное: мысли-то позже появились, а тогда их не было вовсе. Просто тело мое в этот миг знало, что непременно умрет, и словно бы репетировало это событие. Первая, так сказать, читка.

Абсолютное одиночество было под этим колпаком. Взрослый сказал бы: «одиночество без бога»; взрослый процитировал бы Ницше, что-нибудь про бездну, которая, дескать, начинает всматриваться в нас; взрослый, несомненно, придумал бы что-нибудь еще более умное (мое текущее блеяние, в конце концов, не показатель).

Но в тринадцать лет человек обычно лишен даже жалкого литературоцентричного костыля. Даже примитивная формулировка «метафизический ужас», — была мне в ту пору не по зубам. На моем детском внутреннем языке произошедшее называлось: ЭТО. И все.

ЭТО, как я понимаю, продолжалось совсем недолго. Потом колпак исчез. Мне удалось быстро оклематься: испуг испугом, но уж больно приятно было вернуться к прежнему живому, подвижному, легкомысленному мировосприятию.

И все бы ничего, но с тех пор ЭТО стало случаться со мною более-менее регулярно. Никаких внешних примет приближающейся катастрофы мне определить не удалось. Всегда было так: раз — и все.

Мне удалось как-то приучить себя жить с ЭТИМ. Принять регулярные приступы метафизического ужаса как нечто положенное. Дескать, иногда может разболеться зуб, иногда может испортиться настроение, а иногда может случиться ЭТО, — такие дела, но жизнь вроде как продолжается.

Долгое время мне казалось, что ЭТО — моя личная, индивидуальная проблема. Языковых средств для обсуждения, понятно, не было, да и с кем ее обсуждать? С Сережкой, Димкой и Светкой Ивановой? С папой? Со старшей, совсем взрослой сестрой? Ага, увольте…

Мне было девятнадцать лет, когда в мои руки попала книга Торнтона Уайлдера. И вот там-то в описаниях снов Эшли из «Дня восьмого» мне почудились судороги родной до боли души, брата по не-разуму, — не знаю, как уж назвать.

(Хочешь, я расскажу тебе твои сны? Тебе снится пустота мира. Ты идешь, идешь, ты выходишь в долину с известняковыми склонами, а там ничего, пусто. Ты заглядываешь в пропасть, оттуда тянет холодом. Ты просыпаешься весь иззябший. Тебе кажется, ты уже не согреешься никогда. И повсюду — пустота, nada, nada, nada «Ничто (исп.).», — но эта nada смеется, точно в пустоте лязгают зубы. Ты открываешь дверь комнаты, дверь чулана — и нигде ничего, только лязгающий смех. И пол — не пол, и стены — не стены. Ты просыпаешься и дрожишь и не можешь унять эту дрожь. Нет смысла в жизни. Жизнь — смех слабоумного в пустоте…)

Все, конечно, было иначе: у Эшли — во сне, у меня — наяву, без всяких там известняковых склонов. И все же это был первый сигнал, что кроме меня есть и другие.

Самое время: у меня как раз были планы махнуть на все рукой и как следует сойти с ума. Но обошлось.

Мне было двадцать три года, когда лучшая в мире, прекрасная, изумительная Люська, без которой, как казалось тогда, невозможно жить на свете (на самом-то деле, вполне возможно жить без кого угодно, как теперь понимаю я), за очередной бутылкой крепленой дряни, распиваемой на двоих, вдруг попробовала рассказать мне, что иногда с нею случается «ЭТО». Мы то ли поревели, обнявшись, то ли собирались пореветь, но постеснялись, — не помню уж. Но, в общем, полегчало, конечно. Да и сформулировать свои ощущения впервые в жизни удалось: одиночество человека в полном отсутствии человеческого. Невнятно, конечно, но нас тогда вполне устраивало.

Потом жизнь как-то жилась, и было всякое, хорошее и разное, местами с дождем и снегом, местами — с клекотом райских индюков. «ЭТО» перестало, наконец, случаться со мною — как-то без предупреждения, без самолечения, без посторонней помощи, само собой.

И все было — зашибись.

Но вот несколько месяцев назад возлюбленный мой метафизический ужас снова посетил меня впервые за много лет. Это было так же неожиданно, как в детстве, при столь же комфортных, ни к чему не обязывающих обстоятельствах. В момент установки джезвы на чисто вымытую электрическую плиту, с ломтем персика во рту и телефонной трубкой в воздетой деснице. Что за фигня?…

Мне бы, пожалуй, следовало бы испугаться, принять меры какие-нибудь. К психотерапевту, что ли, смотаться. Колес каких-нибудь сладостных, что ли, пожрать. А вот нет же. Напротив, чувствую, что вот теперь в жизни все наконец-то снова правильно. Пусть себе бездна всматривается в меня, на здоровье. Мне нравится жить, имея субъективные, но наглядные доказательства ее (бездны, то есть) бытия.

И что скажете, доктор?

Говорите, жизнь готовы положить, чтобы испытать однажды этот ни с чем не сравнимый, тошнотворный, волю и тело парализующий кошмар?

Что ж, вы грокнули «Термин «грок» позаимствован у Р. Хайнлайна; приблизительное значение: „испить во всей полноте“.», доктор.

Эта книга посвящается Ю.,

который говорил мне в отчаянии:

— Я вообще-то очень добрый. Я хочу в саду сидеть, чтобы упитанные, тугие кролики вокруг скакали, гладить их хочу и кормить… А судьба так все поворачивает, что вокруг мудаки, мудаки, мудаки и никаких кроликов! И я тогда вскакиваю, хватаю, образно говоря, свой самурайский меч и… Но мудаки умеют вовремя прятаться. Только я схвачу меч, а они уже попрятались! И вот я стою, как хуй на именинах, а вокруг — ни мудаков, ни кроликов…

Эта книга посвящается Шуле,

без которой моя учеба в старших классах средней школы была бы совсем уж безрадостным и бестолковым занятием.

Шуля, она же Ленка, она же ШЕФ (первые буквы фамилии, имени и отчества) появилась в моей жизни, когда мы все перешли в девятый класс.