Книга Одиночеств - Страница 40


К оглавлению

40

В свободное от оккупации туалета время Лизавета Мироновна любила готовить пищу. Делала это она тоже по ночам, на своей кухне. Кухня у нее была отдельная, но располагалась не при жилой комнате, а соседствовала с общей кастрюльной территорией.

Пищу Лизавета Мироновна готовила, судя по запахам, вкусную. То есть кулинарный ее талант не был поврежден злодейским временем. Но удивляло меня не предполагаемое качество еды, а ее очевидное количество. Еды баба Лиза готовила столько, словно ей было нужно накормить, как минимум, пятерых гостей. Приготовив, уносила к себе в комнату. Несколько блюд: салаты, закуски какие-то, горячее и непременно пирог какой-нибудь или другой десерт. Но чаще все же пирог.

Дальше начиналась сущая мистика. Примерно через час баба Лиза несла на кухню грязную посуду. Опустошенные блюда, миски и кастрюли, плюс несколько грязных тарелок. Это выглядело так, словно у нее в комнате действительно сидели прожорливые гости.

Но там, понятно, никого не было.

Мы с друзьями не раз наблюдали это зрелище и в конце концов решили, что баба Лиза кормит окрестных домовых. Ну или суккубов-инкубов соседских, усталых. У нас была гипотеза, что маразм Лизаветы Мироновны столь глубок и светел, что чудесные существа не стесняются ей показываться. И пищей ее, вполне, впрочем, материальной, не брезгуют. Иных объяснений мы так и не изобрели.

Еще она, конечно, целыми днями громко сама с собой разговаривала. Боялась мышей; один раз наткнулась на меня в коридоре и заорала: «Мышь!» Потом убежала.

В другой раз завела со мною светскую беседу. Сказала, что прекрасно меня знает, что дедушка мой при румынах держал бакалейную лавку и меня она там видела, совсем ребенком. Просила передавать дедушке привет.

Иногда Лизавета Мироновна начинала одеваться и прихорашиваться. Говорила всем, что пойдет гулять на бульвар. Одевшись, стучалась к соседям: просила присматривать за ее комнатой, пока она будет гулять. Мы, ясное дело, обещали.

Одевшись (многослойно, на манер знатных средневековых японцев), выкрасив губы и украсив кудри матерчатыми розами, старушка снова выходила в коммунальный коридор. Несколько раз медленно, с достоинством его пересекала и удалялась обратно, в комнату.

В такие дни мы получали передышку: утомившись «прогулкой по бульвару», баба Лиза ночью спала, как убитая.

Соседи порой советовали ей пойти погулять в надежде на такое послабление, но она поджимала губы: «Погода плохая, не пойду». То есть манипулировать ее поведением было невозможно.

Лизавета Мироновна, понятно, уже давно умерла.

Приходил ее пожилой сын, забирал какие-то вещи. Попросил помочь: кажется, нужно было стремянку подержать, пока он что-то сверху, с антресолей, выгребал. Получив помощь, расчувствовался, показал фотографию не слишком юной, но вполне интересной дамы с младенцем на руках: дескать, это я с мамой. Объяснил: я — поздний ребенок.

Баба Лиза, оказывается, вела в молодости богемную жизнь. То ли пела в оперетте, то ли просто билеты там продавала. И только уже после тридцати завела ребеночка (тогда это считалось очень поздно). Это я к тому, что ей было к моменту смерти, как понимаю я, под девяносто.

Комната ее при мне оставалась пустой, а что было дальше — не знаю.


Эта книга посвящается Кате,

которая очень старалась научить меня бесстрастно выслушивать глупости, которые говорят порой хорошие, в сущности, люди.

Кати уже давно нет рядом, а я вот учусь, учусь, все не выучусь никак. Я от природы существо нетерпимое, гневное, высокомерное — из наихудшей глины, смешанной со слюной бешеной собаки и пометом скунса, сотворенная тварь.

Но есть какой-то прогресс. В конце концов, все (или почти все) пока живы.

Напоминаю себе все время: действие, как ни прискорбно для нас, болтунов, превыше говорения. Если человеку время от времени удаются правильные поступки, пусть себе говорит глупости, это ничего не меняет. Не уменьшается же, скажем, ценность радиоприемника только потому, что в какой-то момент его настроили на радиостанцию, где поют глупую песню.

Слушаю себя внимательно. Киваю с умным видом. Назавтра — начинаем все сначала.

Хороший я, в принципе, учитель, только ученик мне тупой и упрямый достался.


Эта книга посвящается Дине,

с которой мы в последнее время часто говорим о страхах.

Не о тех персональных демонах (сатурнианской, надо думать, природы), которые одолевают каждого из нас. Они важны, они — бдительные стражи на границе привычного и неописуемого, но, честно говоря, не очень нам с Диной интересны, пока мы с ними как-то справляемся. И еще менее интересны в качестве победителей.

Что действительно вселяет ужас (правда, не утробный, а сугубо умозрительный), так это мощь примитивных обывательских страхов. Я, правда, думаю: мир, где мы живем, так отвратительно устроен именно потому, что в фундаменте всякого общества лежит ни что иное, как обывательский страх перед Всем-На-Свете.

Не перед смертью даже (нормальный вменяемый обыватель о таких вещах подолгу не думает, ему неприятно). Главный страх современного обывателя, кажется, связан с утратой комфорта и благополучия. Поэтому драгоценное Здесь-И-Сейчас инвестируется в будущее: всякий обыватель пашет, как вол, именно для того, чтобы устлать свое будущее помягче. Всякий маргинал именно потому маргинал, что не инвестирует настоящее в будущее и сам понимает, что это — роковая оплошность. Сам ставит на себе крест, а уж потом общественность этот крест бодро легитимирует.

40