Книга Одиночеств - Страница 33

Это, надо понимать, был великодушный жест. Проводник вполне мог забрать все одеяла себе с мотивацией «не положено». Но он зачем-то решил спасти мне жизнь.

Когда мое гнездо из дюжины одеял было свито, проводник попросил больше его не беспокоить. Дескать, чаю все равно нет и не будет, а ему водку пить надо. Сегодня — чтобы согреться, а завтра — чтобы согреться и еще потому, что праздник.

В гнезде из одеял мне было неплохо. У меня с собой была прекрасная московская еда: мармелад «Балтика» в почти промышленных количествах. Больше у меня не было ничего съедобного, зато имелось несколько журналов «Иностранная литература».

Оказалось, что это был отличный выбор: обычно я кукую до утра, но авторы тогдашней «Иностранной литературы» (ни единого имени, увы, не помню) свалили меня с копыт, как добрый самогон.

И вот просыпаюсь я утром 7 ноября и, как положено заправскому путешественнику, первым делом гляжу в окно.

Там, за окном, открылась мне дивная картина.

То была сельская, как понимаю я, демонстрация. По дороге гуськом шли несколько (едва ли два десятка) человек. У одного был барабан, у другого — труба. Звуков мне слышно не было, но музыканты явно наяривали вовсю.

Остальные люди несли в руках компактные транспаранты. Что там было написано — неведомо, не удалось мне разобрать. Зато замыкающий, здоровенный мужичище с окладистой бородой нес красный воздушный шарик размером как раз с собственный кулак, сжимающий ниточку.

Надо сказать, что женщин среди демонстрантов не было. Зато были дети — все, между прочим, мальчишки.

Они, впрочем, не шли в колонне, а бежали чуть поодаль, подпрыгивали и кричали, выражая восторг и, возможно, даже экстаз. Когда мальчишки обгоняли демонстрантов, они разворачивались на 180 градусов и бежали навстречу праздничной колонне. С детьми бегали четыре собаки.

Других демонстрантов не было, только далеко позади с той же примерно скоростью, брел пастух, а с ним — дюжина тощих коров.

Вся эта идиллия была слегка припорошена скудным ноябрьским снежком.

Поезд наш поехал дальше, праздник остался позади. Мне пришлось доедать мармелад и дочитывать «Иностранную литературу»: другие деяния в таких обстоятельствах были практически немыслимы.

Вечером, когда уже начало темнеть, ко мне в купе постучался проводник и робко спросил: не знаю ли я, когда мы приедем в Одессу? Он, дескать, первый раз на этом маршруте и больше уж не может терпеть. Пришлось наобум пообещать несчастному, что часа через два приедем.

Приехали, к слову сказать, через полтора. Не такая уж великая погрешность, да и проводник был счастлив.

С тех пор я видеть не могу мармелад «Балтика». Но журнал «Иностранная литература» и дополнительные поезда все равно люблю нежно, хоть и не могу объяснить почему.

Эта книга посвящается К.

Стоит нам с нею встретиться, как тут же поблизости непременно появляется таинственный соглядатай. Резкость черт и глубина очей с головой выдают в нем посланца унылых среднерусских небес.

Правда, К. в ангельской природе его сомневается. Испорчена кинематографом, ей небось огненные крылья да нимб золотой подавай. (Я же не сомневаюсь; я — знаю, но не стараюсь ее переубедить.)

Он, ангел, знает, что я знаю, и не делает вид, будто он здесь с иной целью. Отодвигает в сторону чашку с остывшим капуччино, не притворяется, будто намерен допить мутную, буро-молочную жижу до дна. Молчит, но глаз не отводит; можно скрестить с ним взор, если смелости хватит.

Мне — хватает (порой). В таких случаях он неторопливо, с достоинством кивает; едва заметно пожимает плечами: дескать, работа такая, ничего не попишешь.

Нам обоим (ангелу и мне) от этого немного грустно, как самураям, наблюдающим за увяданием сакуры.

Эта книга посвящается моей бабушке,

которая нянчилась со мной в холерное одесское лето 1970 года, поила водой пополам с вином, кормила пилюлями, выходила, вернула к жизни, а заодно прочитала мне вслух длинную сказку Погорельского про Черную курицу и подземных жителей.

Сказка про Черную курицу и мальчика Алешу научила меня, дошкольных лет детеныша, двум важным фундаментальным правилам.

1. Нельзя открывать тайны, нельзя рассказывать о самом главном вслух. Особенно взрослым (т. е. чужим). Иначе — все, нету тайны, сдохла, рассосалась.

С тех пор моя дальнейшая вербальная жизнь целиком, можно сказать, посвящена была искусству недомолвок и иносказаний.

2. Чудеса случаются с кем попало. Не с «лучшими», не с «избранными», не с «тем, кто готов», а сдуру, на кого бог пошлет, так сказать. Выслужиться перед ангелом, ответственным за распределение этого блага, — невозможно. Разве что взрастить в себе Робина Гуда, пойти не знаю куда и взять неведомо что силой.

Но это, как понимаем мы, иная уже, воинствующая метафизкультура.

Эта книга посвящается Д.,

с которой мы однажды трепались о том, что, дескать, не бывает счастливых людей (т. е. счастливых тем счастьем, которое они сами готовы считать таковым), бла-бла-бла, — мой не то чтобы любимый, но не раз объезженный конек.

— Счастливым может быть, разве только, святой, — говорю. — Да и то, пока он сидит в горах Лао, в нужной какой-нибудь, подходящей для счастья позе, правильными мудрами пятерни раскорячив. Вот спустится с горы в мир, и, знаешь, нет у меня уверенности, что счастливое состояние долго будет длиться.

— Мир его съест, — кивает Д. задумчиво. И добавляет почти с энтузиазмом: — Мир нас всех ест.

— Знаешь, — говорю, — при таком раскладе молиться можно только об одном: чтобы нас хорошо приготовили.